Виктория Манасевич «Сопрано»

Здесь.вы найдете и волшебные сказки, и тонкую, умную лирику, и иронические зарисовки, но самое главное — самих себя: маленьких — со страхом темноты и чудовищами под кроватью, юных и влюбленных, взрослых и сомневающихся… любых. Но абсолютно всегда — живых и настоящих.

Вижу небо, дома, городских птиц.
Остаётся подняться, понять где.
Я, серьёзно, старался любить людей,
но пока не видел живых лиц.

Сколько ангелов вместится на иглу?
Мне не место на небе, как пить дать.
Я несчастен, голоден, мал и глуп.
Я не помню, зачем я пришёл сюда.

Я почти человек, наравне с людьми
научился плакать, болеть, петь.
Я хотел принести им огонь, мир.
а они уравняли: огонь — смерть.

У меня был дом, и мой дом сгорел,
на развалинах в камне растёт тмин.
В этой комнате жили жена и сын.
До сих пор рассыпан цветной мел.

Эти люди ведали, что творят.
Эти люди ведают, что несут.
Я хотел, видит Бог, вознестись над,
но остался, как видишь, один тут.

Если кто-то и свят, то он пьян, спит.
Даже думать о смерти — уже грех.
Вера в Бога сильна, но взята в кредит,
и проценты бегут и берут верх.

Мне не то, что крыла — не поднять рук.
Я сумею спасти — не себя — вас,
я почти пас, но ещё не пас.
Я бы умер, только вот не умру.

Пусть не вынести свет, не водить стад,
Тяжело крыло, всё болеть плечу.

Не смотри, дурак, помоги встать,
я сейчас расправлю и полечу.

…На спине — десятки следов ног.
Проходя мимо, жуют снедь.
Он хотел помочь, он хотел лететь.
Пару дней назад он ещё мог.

— Не суди меня, я лежу, тих.
Поднимусь, ты мне только воды дай.

Полицейский подумал: опять псих.
И ушёл на пост допивать чай.

Помнишь, он ушёл странною весной:
Не росла трава, осыпался лес.
На его отряд каждый шёл войной.
Он писал тебе, а потом исчез.

И теперь — беда: не дразни зверей,
приходи домой, если дети спят.
Каждый божий день на сто лет старей,
каждый божий день жди его назад.
Ворожи и плачь, доставай платок,
выбегай на крик перелётных птах.
По тебе идёт переменный ток,
Высыхает соль на твоих щеках.

Но однажды ночью, в шальные два,
изойдётся воем дверной звонок.
Открываешь — он. Он стоит едва,
между вами — взгляд и дверной порог.

— Как христову кровь, как христовый хлеб
я раздал себя.
Я изранен, свят. Я так долго шёл, я почти ослеп.
Я устал, родная.
Прими назад.

Проще чем кажется: пятеро — я и стены.
Первое слово дороже второго.
Третьим нам раздирают горло на кровь и тенор.
С тем, что осталось от слова, играют дети.
Я улыбаюсь только котам и детям.

Так и живём, пробавляясь китайским рисом
без ничего: табачный дым воздух выел.
Вот уже несколько лет адресаты писем
больше покойные, нежели чем живые.

Каждый имеет право устать бороться.
Это — не потолок, но моя граница.
Лучше остаться, но не задавать вопросов,
я — не пророк, я вообще не успел родиться.

К чёрту бушующий в кране камчатский гейзер.
К чёрту накрученный счётчик, двойные двери.

Над головой взрывается Бейтельгейзе.
Каждую ночь взрывается Бейтельгейзе.

Это — единственный повод себе поверить.

Не бросай булыжником в поезда,
не тверди: «я отмщение, аз воздам»,
не сияй, что рождественская звезда, береги свои
тридцать два алмаза.

Привыкай, что горе не от ума,
твой нагрудный крест проглотил туман,
будет буря, бездна, сума, тюрьма — не по очереди, а сразу.

Кто сказал, что желает тебе добра?
Человек человеку взорванный храм.
Перспектива сломанного ребра начинает ныть
при такой погоде.

Миллилитры крови в твоём платке
говорят на понятнейшем языке,
отрицают: нет, никогда, ни с кем, ни за что и ни в коем роде.

Так вопи, рыдай, расстилайся вдоль,
ты имеешь право на эту боль,
отбери ключи, подбери пароль, защити себя
от дурного глаза.

Ты такой как все, ты не хуже них,
ты имеешь право на страх и стих,
что угодно можно перенести ради складного пересказа.

Мир не ждал тебя и сейчас не ждёт,
ты случайно вышел на этот лёд,
почему? Да чёрт его разберёт,
сам подумай, чай не двенадцать.

Осознай: философская болтовня
никогда не поможет тебе понять.

И спроси, пожалуйста, не меня, как теперь из этого выбираться.

Половина того, что несу — чушь.
Половина того, что несу — груз.
Обладатель как минимум двух душ,
я имею максимум шесть чувств.

Если хочешь сказать — говори вслух.
Если хочешь услышать — прочти тут.
Бог умеет считать до двух,
это значит, нас с тобой там ждут.

Выбираю добро из двух зол,
океан сливается из морей.
Этот шрам на месте, где был скол,
он со временем сделал меня добрей.

Мировые законы дают сбой.

Отыскавший истину не в вине,
я хотел бы, как правило, быть с тобой.
Это всяко лучше, чем быть не.

Хочется, чтобы было как раньше, в детстве:
пальцы в извёстке и сладкой вате,
чтобы чудовища прятались под кроватью,
а не внутри, где от них никуда не деться,
чтобы на юг зелёными поездами,
чтоб бесконечным казалось лето,
чтоб не закуривать пятую сигарету,
а прибегать, если больно, к маме,
чтобы она — красивая и в купальнике,
а у воды — пушистые камыши…

Чтобы всегда-всегда оставаться маленьким,
вырастая большим.

Я иду по мосту. Я иду по другому мосту.
В непохожих карманах иначе звенят ключи.
Непохожий прохожий другую несёт мечту.
Я скажу о другом. Ты послушай и помолчи.

Только что говорить? Бесталанная болтовня
есть всего лишь нагрузка на сердце, дурдом, скандал.
Собираешь манатки: «Ну всё, провожай меня»,
а никто не погиб. Даже в обморок не упал,
услыхав, как «вместе» разводят врозь,
как мосты — без меня такие же, как со мной.
Эта память стоит над ними сплошной стеной,
я — рифмованный дух, что проходит её насквозь,
даже не замечая — давно перейдён предел,
эфемерная грань, отсияли сто тысяч звёзд.
Это кто-то другой переходит такой же мост,
отбиваясь от тех же ста тысяч дел,
задавая вопрос в телефон:
«Ты поспал? Ты ел?»

Это сто тысяч тел без причины погибших дней,
высекающий в камне несёт на себе балласт.
Эта память тебе, поверь, ничего не даст,
и не надо больше болтать о ней.
Это съёмный носитель — сто фото да сто идей,
потеряв и не вспомнишь, не то что прольёшь слезу.
Я уже ухожу. Ничего с собой не везу.
Я не знаю имён половины этих людей.

Кто молчал моим ртом, кто тебе обещал покой?
С недалёких пор я смотрю не в зеркало, а в окно,
я иду там один, я и вижу, и слышу, но
«это я» — это кто такой?
Помаши рукой.

Я иду по мосту. Он такой же, как все мосты.
На часах — перебор, или дробь, или просто сбой.

Больше ста тысяч звёзд отгорело с тех пор, а ты
до сих пор говоришь об этом.
Но не со мной.

Был человек и был бы забыт историей.
Умер, родился — все выходные данные.
Он превратился в Чарльза Роберта Дарвина
после того, как придумал одну теорию.

Бедный Колумб третий месяц не видел берега.
Маленький Эдисон ночью под шкафом прячется.
Страх потеряться заставил открыть Америку.
Страх темноты заставил придумать лампочку.

Страшно подумать — останемся ли, исчезнем ли?
Гениев мало, прочих — открыто множество.
Хочется жить забывчиво, безболезненно,
не ощущая собственного ничтожества.

Так исчезают в пределах мирах в процессе осмоса.
Нас не похвалят Гагарин и Армстронг, надо же:
мы перестали мечтать о полётах в глубины космоса,
страх посмотреть наверх заставил уткнуться в гаджеты.

Если стремились к технической революции —
вот оно. Всё, что нам нужно, дадено.
Страх утонуть на дне Марианской впадины
затормозил развитие эволюции.

Всё, что нам нужно — земного происхождения.
Если вопрос известен, о чём вы спросите?

Как удалён от нас марсоход Curiosity,
сам себе песню поющий на день рождения.

Горы на Марсе высятся бастионами.
Эхо от взрыва шумит на своём наречии.
Звездная пыль — одна его миллионная.
Мы — её часть.

А значит, бояться нечего.

Я никогда не ловил светлячков и не видел айвы в цвету,
ягод шелковицы не срывал, до сих пор не доехал в Рим.
Боже, прости мне мою наивность и наготу,
Я очень мало видел того, что ты сотворил.

Я сам построил дом, всё выплатил по счетам.
Вроде любил жену, воспитал четверых детей.
Старшенький — чудо. Звонит мне по четвергам,
даже приходит перестилать постель.

Если удастся выпутаться из сна,
я обнимаю боль и прощаюсь с ней.
Я наблюдаю за птицами из окна,
жаль, что видать только чаек и голубей.

Выпадет снег. Мир закрасит и обелит:
белая простынь прикроет наивность и наготу.
Выбор из двух: огня или дерева и земли.
Я никогда не ловил светлячков и не видел айвы в цвету.

Легионы и ураганы обычно названы
именами женщин, что некогда были брошены.
Много разных вещей бывало тебе предсказано.
В них вообще не стоило верить, моя хорошая.

Посмотри хоть разок не в зеркало, а на улицу.
Видишь сотни младенцев без имени и без метрики?
Не касайся их, это опасно. А тот, кто сунется —
разразится грозой и дождём, вырубай электрику.

Я пою им в грозу, пока губы не станут синими.
Не стремись повторить — прохожие сдохнут со смеха.
Говоришь — и воняет бензином и прочей химией,
передайте стакан воды и немного воздуха.

Легионы идут, ураганы летят. Пробел
вместо имени. Некому зваться брошенным.

Весь июнь я твердил, что просто хотел к тебе.
Мне вообще не стоило верить, моя хорошая.