С грандиозным, изысканно-мощным поэтическим дарованием московского поэта Анны Мирзы сегодня запросто спорит ее же философско-аналитическая рассудительность. Миропонимание, понимаете ли, сильно нетривиальное! Кокто… Сквозь Бродского и Одена, к рожденью…
Она говорит: «Время, только время всему мешает. Его всегда мало. Ничтожно коротка одна человеческая жизнь, даже если жить долго. В остальном, я не чувствую никакой дисгармонии». О чем же, собственно идет речь? А вот:
— Ася, я взяла эпиграфом к стихотворению твою фразу: «Стать взрослой не значит перестать верить в Чудо. Стать взрослой значит научиться делать Чудеса». Можешь это прокомментировать? Что это значит — быть взрослой? И что такое чудеса?
— Прокомментировать то, что что-то, сказанное однажды, становится посвящением к стихотворению другого автора? Могу. Это нормально. Мы все слушаем друг друга и иногда слышим. Это очень здорово и даже приятно. Но речь, конечно, о самой фразе… Быть взрослым — значит найти мир в себе. С собой. Перестать ждать, что кто-то придет и сделает тебя счастливым. Вырастит и воспитает (вос-питает — да? наполнит питанием) тебя. Перестать возлагать на людей непомерную ответственность за твое счастье, и даже твое благополучие. Понять, что в тебе достаточно любви, чтобы не клянчить и выцыганивать ее у всех встречных-поперечных. И вот тогда и случаются чудеса. Первое: ты сам становишься счастливым. И это счастье больше, чем повседневные приятности и неприятности, больше того, что люди называют жизнью — оно просто есть. Второе: ты так наполнен, что даришь легко, не считая, но и не разбазаривая — тем, кому это нужно, кто этого достоин; то, что нужно, и столько, сколько нужно. Это вряд ли с чем-то перепутаешь, но и объяснить так запросто, в двух словах, не объяснишь.
— Мне кажется, что Художник — обязательно ребенок… Да?
— Да. Но проблема в том, что мы все придаем одним и тем же словам разное значение. Если брать за эталон (а я беру) Виктюковское: «Ребенок — это тот, кто всегда говорит жизни, миру: да!» — то, да. Художник — обязательно ребенок. К нему приходит Любовь, Красота, Счастье — и он говорит: «Да, отлично, вы мои гости, спасибо, что пришли! Проходите, я покажу Вам свои игрушки, а Вы покажете мне свои!» А потом к нему приходят унижение, болезнь, смерть, разлука, горе, и он говорит: «Да. Вы пришли. Вы мои гости. Спасибо. Проходите… Покажите мне свои игрушки… И я, конечно, наверное, Вам тоже что-нибудь покажу… Да…» Это мой вариант. Я говорю: «Да». Но… Я все чаще и чаще вижу, когда в это понятие «ребенок» вкладывается совсем другая история. Есть такое модное слово «кидалт», знаешь? Но, бог с ним, даже не о том речь… Я иногда вижу довольно много одиноких, несчастливых тридцати (плюс-минус) летних людей, которые ведут себя, как дети с кризисом трех лет, кидаются из крайности в крайность (сегодня он(а) изображает алкоголизм, завтра — веганство, послезавтра — позитивное мышление, потом депрессию, потом что-нибудь еще), и все они время от времени произносят восторженно-истерический текст, в котором непременно будет что-то вроде:»Мы — как дети! Мы — сумасшедшие! Мы такие искренние, мы не можем быть неискренними!«. И по большей части все они «типа художники». А слова-то одинаковые: дети, художники, сумасшедшие… Но вот этого мне не надо, я этого не люблю и не принимаю ни в каком виде. Только Виктюковский вариант определения. Да.
— Ты работаешь в кино? Пишешь, переводишь сценарии?
— Работаешь в кино — звучит ужасно громко. Кино — это Кокто, Феллини, Бергман, Нагиса Осима, Вуди Аллен, Альмодовар. Наверное, поднапрягшись, выдам фамилий тридцать-тридцать пять… Нет, к сожалению (или к счастью?) в таком кино я не работаю. А вот сценарии — да. Пишу, перевожу, дорабатываю за кем-то, наоборот — разрабатываю первоначальную идею — это все имеет место быть. Это необходимость. Я вообще неплохой и недорогой литературный, скажем политкорректно, афророссиянин. Неплохой, так как обязательный, пунктуальный и готовый доводить работу до того результата, который желаем заказчиком. А недорогой потому, что не люблю и избегаю общения с любыми коллегами по цеху — соответственно никогда не знаю о поднятии расценок. То есть только порядочность отдельных заказчиков позволяет мне об этом узнать. За что, пользуясь случаем, и говорю им: большое спасибо!
— Твои стихи очень театральны. Расскажи об их корнях.
— Стихи были всегда. К счастью, большей части не осталось — детские позабыты, юношеские повыкинуты мною. Интернет, в этом смысле — большая засада — ничего окончательно не удалить. А то было бы у меня всегда стихотворений 80-90. Театральны? Не знаю. У меня много стихов связанных с театром — так точнее. Иначе быть не могло. Театр — это очень важная часть моей жизни. Фактически, хоть это и прозвучит очень пафосно, а пафос я не люблю: в моей жизни бывали ситуации, когда меня сильнее всего поддерживало знание, что вот будет некая премьера… Или, скажем, как недавно: возвращение актера в спектакль. Значит, я еще увижу что-то прекрасное, значит, стоит жить сегодня, завтра и послезавтра.
К сожалению, в последние годы круг театров, в которые я хожу, как зритель, очень узок по многим причинам. Но, тем не менее, счастье есть, оно остается. Я думаю, что оно будет в моей жизни, по крайней мере, до тех пор, пока жив Роман Григорьевич Виктюк, дай ему Бог здоровья, счастья и долголетия.
Ты спросила про корни… Корней много. И в роду, и, что, на мой взгляд, куда важнее, в детстве. Со мной много сидел мой дедушка, отец моей матери, он был математик, шахматист и вместе с тем большой любитель литературы и оперы. И меня он любил. И очень много мне дал. Мне вообще очень многое дали, как я понимаю уже теперь. Слишком поздно для того, чтобы поблагодарить одних, но как раз вовремя, чтобы успеть поблагодарить других, если только найду слова.
— Представь нам своих главных литературных героев. Кокто?..
— Героев?.. Нет никаких героев. В смысле: «Наташа Ростова — это я». © Кокто — это просто убийственно важная часть моей жизни. Одна из. У меня есть поэма «Жанно» — по которой я хочу сделать моноспектакль, но понимаю, что меня бы исполнение этой поэмы со сцены угробило бы, наверное, физически, как, в свое время, сильно пошатнуло ее написание. Да и свои собственные стихи я читаю хуже всего. А актера, который бы за это взялся, я, наверное, довела бы до нервного срыва. В общем, нерадостные перспективы…
Так вот, возвращаясь к героям, герой один — Любовь. Те реальные или нереальные персоны и персонажи (Жан Кокто, Оскар Уайльд, Питер Пэн, Медея, мои близкие и любимые люди), в которых или к которым я ее острее всего чувствую, появляются в моих стихах. Они мне нужны, необходимы. Они — доказательство существования любви. Свидетели любви. Я испытываю к ним такую благодарность, конечно, к реальным персонам, будь они живы или мертвы, более чем к персонажам, но под персонажами в моих стихах зачастую скрыты близкие люди, поэтому я перечисляю их в одном ряду, что не высказывать ее не могу. Это что-то религиозное практически.
— Почти все твои стихи имеют посвящения. Можно предположить, что твои отношения с людьми — это повод для творчества?
— Повод?.. Нет. Дороговат повод для такой почти физиологической вещи, как мое творчество. Я чувствую смешное: только-только отвечала, что, мол, это «практически религиозное», а тут — физиологическое. Но так и есть. Почти во всех религиях — длительные практики становятся частью, в том числе и физиологии. Вот и в моей тоже. Шучу, конечно. Отношения с людьми — это иногда часть причины. Но никогда — повод. Повод — это что-то мелкое, маленькое, то, что через год-два не всегда и вспомнишь. Вот я иду со свидания, допустим, а это всегда очень насыщенное время, время свидания, и эмоционально, и физически, и я устала, и думаю, как все люди, вполне прозаически: «Вот же мы идиоты какие — и про это не договорились, и про это, и вот это надо было сказать, чтобы он(а) знал(а), что я помню, что я ценю» — и еще какие-то глупости. А вокруг Тверская, декабрь, витрины (пустые витрины очень дорогих магазинов), люди идут, торопятся, и я тороплюсь, меня ждут, а рядом (не вместе, просто чужой), идет юноша лет двадцати. Не торопится. Джинсы у него какие-то дурацкие. И то, как он при каждом шаге чуть попинывает асфальт вдруг напоминает мне юность того человека, со свидания с которым я возвращаюсь сейчас. И ритм моих шагов, эта память, эта холодная Тверская и даже чей-то посторонний юный зад в дурацких джинсах — это все поводы к написанию конкретного стихотворения. А причина одна — Любовь. Огромное количество Любви, которое меня переполняет.
В крови
В моей крови тебя переизбыток.
Что ни скажу, как ни смолчу — всё ты!
Так свет луны течет из темноты,
Так спицы обнажают тайны ниток.
Как кровь густа! У сердца хватит силы
Качнуть тягучей нежности волну
И снова возвратиться в тишину,
Едва отбив затактовое «ми-лый»?
В молчаньи крови слышно слишком много:
Дрожащая эротова стрела,
Теченье Леты, резкий всплеск весла…
Как человек тяжёл, вместивший бога!
В моей крови тебя переизбыток —
Сладчайшая из всех небесных пыток.
— Ася, как красиво! Но, может быть, тогда стихи — это способ подарить себя тем, кто дорог?
— Да. Иногда. Я знаю про нескольких своих близких людей, что им очень важно и дорого, когда я пишу о них, о нас. Но не знаю, связано ли это именно со стихами. Думаю, что немаловажную роль играет то, что они знают: уж если я пишу стихи — значит, для меня очень важно то, о чем я пишу. И, может быть, они, в первую очередь, радуются тому, что это еще одно подтверждение: да, я думаю о тебе, я люблю тебя, я переживаю за тебя, ты дорог (а) мне. А еще, стихи — это отличный способ рассказать человеку, каким я его вижу. Люди мало знают о себе хорошего. Часто, самые лучшие, самые прекрасные люди, невыносимо к себе строги, не понимают, забывают насколько прекрасны. И я скажу им это так, как никто другой им этого не скажет.
— Романтики утверждают, что основные темы Поэта — любовь и смерть. Насколько ты романтик?
— Жизнь моя, судя по этому определению, большой романтик. А я вслед за нею, видимо. Шучу. На самом деле, я не знаю, романтик ли я и уж тем более — насколько. Любви и Смерти много, да, и в жизни, и в стихах. Последние лет десять особенно изобильны во всех отношениях. Но романтический взгляд, вероятно, предполагает некую идеализацию действительности, а тут я не очень сильна. Мне повезло. Я знала и видела, знаю и вижу сильных и красивых людей, мощные и честные судьбы. У меня нет нужды идеализировать мой мир — он прекрасен. И нет нужды жить в каком-то другом мире — любое место, в которое я прихожу — либо становится моим, либо я оттуда ухожу. И не жалею. Если по стихам я — романтик, то в отношении к жизни скорее стоик. Не помню, кого цитировал Сенека, но при всей моей огромной Любви — это совершенно точно выражает мое отношение к жизни и к людям: «Довольно с меня и немногих, довольно с меня и одного, довольно с меня и ни одного».
— Есть ли непроходящие темы, сюжеты, которые не отпускают?
— Есть, конечно. Я уж не буду перечислять выше оговоренные Любовь и Смерть, отвечу про другие часто появляющиеся темы.
«Загадка женщины» — ужасный штамп, но ведь правда же. В моей жизни было некоторое количество мужчин, и я их худо-бедно понимаю. Мы говорим на одном языке. Мы делаем одинаковые ошибки. Мы причиняем боль, в конце концов, себе и друг другу одинаковыми (и весьма нестрашными) способами. А женщина… Ну, вот, кажется, что уж там такого особенного — какая уж такая разница — человек он всегда человек. Не совсем так. Личность — это личность. Но есть пространство, даже не Любви пространство (в пространстве Любви все выше и проще), а вот того самого, что называется «отношения»- где сталкиваешься с этим, как в первом классе, как в детском саду: оказывается, можно так. Оказывается, мы — разные, и я, будучи, может быть, в тысячу раз умнее, никогда не разгадаю простецкий пазл из двух кусочков, просто потому, что этот пазл нарезала на кусочки — женщина. Человек с принципиально иной, чем у меня системой координат. Может, я и зря сваливаю все это в плоскость пола, но пока моя статистика говорит об этом довольно однозначно. С мужчиной мы поймем друг друга, рано или поздно, очень точно. С женщиной маловероятно. Хотя исключения случаются и спасибо им за это. Я могу даже сказать, что исключения из этого правила подарили мне огромную, мало с чем сравнимую, нежность и благодарность. Счастье познания.
Там, где…
Там, где мужчина канет навсегда,
Оставив милосердные пустоты,
Которые заполнятся быстрее,
Чем он уйдет на тысячу шагов,
Там, женщина — стоячая вода —
Все будет повторять:»Ну, что ты! Что ты!»
И труп качать, повешенный на рее,
У ставших неродными берегов.
Там, где мужчина вещи соберет,
Не сыщешь и следа от этих сборов,
Зубную пасту вытрешь с полки в ванной —
Так словно бы и не было его,
Там женщина устроит хоровод
Из мелочей, ключей и разговоров,
Оставит все, что позже станет раной
Того, кто потеряет с ней родство.
Там будет время царствовать. Оно
Само расставит по местам героев,
Само для правды вымостит дорогу
В один из дальних, но прекрасных дней.
Рассвет заглянет вновь в мое окно,
И там, где я мужчине дверь открою,
На женский стук решительно и строго
Скажу я: «Прочь из памяти моей!»
Отказ от любви. Есть стихи, в которых я просто пытаюсь переварить то, что не в состоянии понять и принять. Мне сложно представить себе, чтобы я, когда-нибудь, делая выбор любить или не любить, выбрала второй вариант. И когда человек выбирает его, недоумение мое выплескивается в стихи. Мне все кажется, что я сейчас напишу — и пойму. Нет. Не понимаю. Но каждый следующий раз с одинаковым недоумением рыбы, вытащенной из моря, пишу.
Из этой же оперы образ или тема «публики». Я не люблю публику — в современных театрах, в основной ее массе, конечно же — я не говорю о конкретных, отдельных людях. Не люблю, не понимаю, но мне всегда, наивно, кажется, что как только я что-то напишу, так и смогу как-то сосуществовать с тем, что мне не нравится. Но нет. Не могу.
Одиночество того, кто оказался крупнее своей жизни. Больше себя такого, каким видели его(ее) окружающие и часто даже он(а) сам(а). Масштабнее событий, которые казались всем невероятно важными. Эти стихи — стихи сочувствия, со-участия, Любви и нежности. Я хочу, чтобы эти люди, пусть они даже давно мертвы, или никогда не узнают об этом, или им это никогда не понадобится, знали — у них всегда есть я.
Покойники, приходящие после смерти, в гости. Но это просто жизнь. Даже не тоска, нет. Это чистая правда.
Всё в порядке
(П. Б.)
Она ко мне приходит по ночам,
Садится рядом
И по моим худеющим плечам
Проводит взглядом.
Прикусывает нижнюю губу,
Как будто слово
И даже звук являются табу
Для неземного.
Но взгляд и так яснее слов любых,
И громче звука,
Такого не бывает у живых.
Подай мне руку!
Вот пальцы на секунду чуют плоть,
Ее прохладцу.
И крик, что я не силах побороть,
Готов сорваться.
В руке моей комок из простыни,
Но всё же, всё же
Ты здесь, и мы с тобой сейчас одни!
На что похоже?
И даром, что почти уже зима,
А ночи кратки:
Их не хватает, чтоб сойти с ума…
Но всё в порядке.
Сила и красота. Не знаю, насколько это тема или сюжет, которые меня не отпускают, но это мой бесконечный фетиш. Причем и то, и другое — это то, что может выражаться совершенно по-разному. Но когда эти две истории сливаются в одну — я чувствую счастье. И я могу писать. Есть небезызвестная тебе, да и всем, актриса Екатерина Карпушина. Вот, когда мне совсем плохо, по каким-то своим причинам, я никого с собой не беру, никого ни о чем не предупреждаю, я иду на любой спектакль с ее участием, пусть даже спектакль будет не лучший, сажусь, смотрю на нее и прихожу в себя. Есть много прекрасных актрис, но такая — она одна. Что бы и как бы ни было — она работает по-настоящему. Есть партнеры, нет партнеров, хорошая режиссура, средняя — она есть всегда. И что бы она ни делала на сцене — в этом всегда будет сила и красота. Она слабость сыграет так, что зал сметет силой этой слабости. Она уродство сделает таким, что ты зарыдаешь от зависти к красоте этого уродства. Это редкость из редкостей. Это драгоценность. Недооцененная нашим театральным пространством, в «лучших» его, пространства, традициях.
— Твои дочери занимаются музыкой. Они сами пишут музыку? Возможен ли ваш творческий союз?
— Да, они занимаются музыкой профессионально, сейчас уже на третьем курсе музыкального училища, хотя мы с мужем (который профессиональный барабанщик) сделали все, что могли, чтобы их от этого уберечь… То есть: поздновато отдали в музыкальную школу — лет в семь, там каждый год настойчиво интересовались:»Тебе не надоело? Может быть, ты хочешь бросить?«, описывали им, насколько могли, упирая на примеры собственный и знакомых, насколько «тяжела и неказиста жизнь российского артиста», но все пропало втуне. Во втором классе дети запросили себе по второму музыкальному инструменту (изначально они занимались на фортепиано, но потом присоединили к этому одна — домру, другая — виолончель), а после окончания девятого класса решительно поступили в училище. Именно на эти, изначально дополнительные, инструменты. И это хорошо. Мне очень радостно, что они занимаются именно тем, чем хотят, и так, как хотят. Я считаю это правильным.
Они иногда пишут что-то свое, показывают мне эти музыкальные зарисовки, и мне это очень нравится. Я думаю, что наш творческий союз в какой-то форме точно возможен. Например, можно украсть у Дмитрия Бозина и Анастасии Животовской формат «Черепахи» и… Шучу, конечно. Но над форматом надо думать. Может, дети что-нибудь и придумают первыми.
— Должна ли быть субординация в отношениях матери и детей? Или вы — друзья?
— Ох, какой странный вопрос. То есть, он никак не про детей. Субординация в той или иной степени (ну, если не буквально следовать определению, а понимать его общо) есть, на мой взгляд, между почти любыми двумя людьми, так или иначе. И «друзья»… Сложное для меня слово. Я не понимаю, что оно значит. У меня, если можно так сказать, нет друзей. Есть люди, которых я люблю (это может, как включать знакомство, личные и интимные отношения, так и не включать). И есть знакомые, к которым я более или менее хорошо отношусь.
Начнем со второго вопроса: конечно, я люблю своих детей. И они, как мне кажется, очень меня любят. Мы относимся друг к другу с уважением и нежностью. Мне кажется, что они очень мне доверяют. И я им доверяю. У меня непозволительно мало тайн от них. Практически нет. Это потому, что я как-то уверена в том, что мы сможем любить друг друга любыми. Даже, хорошо зная…
А про субординацию… Я старше и опытнее. Я — их мать. Они, в основном, слушаются меня не потому, что я на этом настаиваю, я наоборот всегда говорю им, что выбор за ними, что они могут поступить так, как захотят, в конечном итоге, и это совершенно никак не повлияет на наши отношения. И это правда. Я думаю, что они прислушиваются ко мне, потому что знают, что я их люблю и что я часто оказываюсь права, даже когда хотела бы ошибиться. Если это субординация — то, да — она у нас есть и в изобилии. И — да — меня коробит, в равной степени, как ситуации, когда родители не уважают детей (обсуждают их с посторонними людьми, грубо лезут на их интимную территорию, позволяют себе неделикатно обходиться с их интересами и друзьями), так и когда дети не уважают родителей (позволяют себе фамильярное обращение, ждут от них чего-то иного, нежели Любови).
— Можно ли учиться у детей?
— Можно учиться у любого человека, у которого ты захочешь чему-то научиться. Да. Можно. У одной из моих дочерей, например, фантастически легкий (как ни у кого другого в семье), прекрасный, открытый и позитивный характер и взгляд на мир. Этому, может, нельзя научиться, но поучиться стоит. Когда меня захлестывает какая-то горечь, может быть, еще более сильные эмоции, я понимаю, что Ира-то увидела бы ситуацию несколько иначе. Светлее. Тише. И, должно быть, в конце концов, правильнее. Если это и не помогает, то смиряет. А это дорогого стоит.
А другая моя дочь очень структурировано размышляет обо всем. Она-то считает, что научилась этому у меня, но я вижу, что я проскакиваю многие шаги (возможно, это связано с опытом, конечно, но не факт) в рассмотрении ситуации, а она нет, и часто у нее получаются более интересные возможные картины происходящего, чем у меня.
— Твой главный дар детям, если не говорить о произведении на свет?
— Безоговорочная любовь. Как бы это банально ни звучало. Всю их жизнь я говорю им: ты можешь делать, что угодно, как угодно, быть кем угодно, с кем угодно, какой угодно — а я буду тебя любить. Я хочу только, чтобы ты была счастлива, но приму абсолютно все, что ты выберешь. И это правда. Я люблю их и буду просто любить.
— Ты чувствуешь себя взрослой рядом с дочерьми? Или наоборот, их ровесницей?
— Я почти всегда чувствую себя взрослой. Был человек, рядом с которым я могла почувствовать себя молодой, очень молодой… Он умер. И такой человек был не один, но вот этот человек умер сравнительно не очень давно. Сейчас еще есть такие люди, но их очень мало и видимся мы очень редко. Мне этого не хватает. Я все время «вещаю», а вот того человека было наслаждением — слушать (что бы не показалось спесиво и заносчиво — мол, некого послушать. Нет! Есть, много! Вот лекции идут одна за одной — и театральные, и исторические, и литературные, и по истории моды — огромное количество умных, прекрасных людей, которых ходи да слушай. Я, в данном случае, говорю о личном. О том, чтобы прийти в гости, как человек к человеку, или позвонить и послушать. Вот буквально недавно я засела перечитывать одну вещь Толстого. И у меня возникли чисто литературного свойства вопросы-недоумения, ну, смешные такие, вроде: а почему это так написано? А вот тут динамика ужасно теряется, это что, так и должно быть? А зачем? А почему? И так далее. И я была готова уже телефон набрать, а потом вспомнила, что не дозвонюсь.
А с дочерьми я чувствую себя взрослой. Они, конечно, и сами уже совсем взрослые: одной летом будет двадцать лет, другой восемнадцать весной, но все же, я за них отвечаю, я их люблю, они мои дети…
— Достижима ли гармония: творчество-дети-муж? Или что-то чему-то обязательно мешает?
— Время, только время всему мешает. Его всегда мало. Ничтожно коротка одна человеческая жизнь, даже если жить долго. В остальном, я не чувствую никакой дисгармонии. Мне незнакома сомнительная прелесть «мук белого листа». Не пишется? Пойди-ка поработай, сделай с ребенком домашнюю работу, займись любовью с мужчиной, приготовь поесть. Все еще не пишется? Ну, может и не надо.
Все, что ко мне приходит: стихи, проза, картинки, идеи постановок — все приходит неумолимо. Этому наплевать, где я и что делаю. Этому ничто не помешает. Ну, может, я не смогу сразу записать, но у меня хорошая память. Дети, муж, любимые и близкие люди… Это надо спрашивать у них, но, мне кажется, что я была честна с ними. Я не обещала никому из них больше, чем даю. Я всегда до того, как вступить в какие-либо близкие отношения, проговариваю очень четко: что я могу и чего я не могу, что собираюсь и чего не собираюсь, что я хочу и приму, и чего не хочу и не приму. Но я всегда осознаю: в эту минуту, когда я с тобой, я не с ним. И я могу только просить прощения и благодарить своих близких — за каждую секунду, которую я провожу не с ними. За их терпение и понимание. И за каждую секунду, которую я провожу с ними — тем более. У меня очень понимающие близкие, любимые люди. Другие как-то не приживаются.
— Что такое близость? Что для тебя важнее — духовные или кровные узы?
— Близость — это доверие. Возможность открыться и отсутствие желания казаться каким-либо, даже быть каким-либо. Возможность быть собой рядом с другим человеком, который, в свою очередь, тоже имеет возможность открыться и быть собой.
А с «кровными» узами у меня опять путаница… Я не придаю большого значения крови, в принципе. Вот дети мои — они мои? Мои, конечно, но вот в роддоме их было двадцать пять кульков на тележке — если б их в первые минуты перепутали бы, и дали бы мне не-моих, стали бы они мне чужими? А тот, другой, которого бы отдали какой-то тетке другой — он бы мне был сейчас, в его двадцать лет, родной? Не думаю. Или вот еще пример: есть у меня сестра. И я ее люблю. Это кровь заставляет меня думать о ней, переживать, когда она устает или нервничает, хотеть, чтобы ей было хорошо и счастливо? Нет. Я уверена, что нет. Я просто ее люблю. Как просто люблю других некоторых людей в своей жизни. Ни за что-то (хотя все это более чем достойные люди, и если бы я хоть кого-нибудь любила «за что-то», то мне было бы за что их любить), ни почему-то. Люблю.
И «духовные», кстати, туда же… Мы пользуемся словами столь устойчиво, что они совершенно теряют смысл. Любовь есть. И эта любовь всеобъемлюща. Она любит и дух, какой бы он ни был, и плоть, и кровь, и душу. Если это любовь. А если нет, то и говорить не о чем. Узы меня ни с кем не связывают, разве что формально. Со всеми людьми, которых я пустила к себе достаточно близко — меня связывает Любовь. Их немного, этих людей. И на «кровных», «духовных»,»душевных» и «физических» я их не делю.
— Мне кажется, ты многое знаешь о любви… Как ты считаешь, настоящая любовь остается с человеком на всю жизнь? И что это такое — настоящая любовь?
— Я считаю, что настоящая любовь остается с человеком и после жизни. А по поводу того, «что такое», ты же не ждешь от меня определения, правда? Определения не будет. Я железно уверена в том, что говорить об этом бессмысленно. Знаю только, что мне невообразимо посчастливилось и любить, и быть любимой. В том числе и самой настоящей любовью. Любовью. И я не устаю благодарить за это жизнь. Каждую секунду, какой бы она ни была.
— Можно ли одновременно, одинаково сильно любить несколько человек?
— Разделим этот вопрос на два, пожалуй. Можно ли одновременно любить несколько человек? — Да! Одинаково сильно? — не думаю. Все страшновато звучит, но не очень сложно описать. Такой ужасный мысленный эксперимент. Если всех людей, которых я люблю, поместить в комнату, и предположить, что в этой комнате начался пожар, и сам никто выбраться не может, все находятся в совершенно равной степени опасности, на равном расстоянии от дверей, я могу спасти всех, вынося по очереди, по одному, но есть вероятность, что со временем, люди будут умирать от угарного газа или просто у меня кончатся силы. Вот, как бы это ни звучало чудовищно, я знаю, в какой последовательности я буду выносить людей из этой комнаты. И это будет именно последовательность наибольшей силы любви. Первым того, кого люблю больше всех. И так далее. Все мои близкие люди в реальной жизни знают об этой градации. И, по желанию, я готова каждому назвать его порядковый номер. Кто-то спрашивал меня об этом, кто-то нет. Но так оно и есть. Я не знаю, так ли у других людей. У меня так.
Возвращение к розе
Опять Кокто. Поскольку всё не то.
Сквозь Бродского и Одена, к рожденью
Той нежности, где два верней, чем сто,
А ощущенье действенней сужденья.
Бей барабан. Натягивай канат
Над площадью. Простор канатоходцу!
И в мире, где никто не виноват,
Я верю: человек не разобьется,
Пока любим. Пока струится дым
Костров цыганских, неба достигая.
И кажется, что к вечномолодым
И смерть приходит тоже молодая,
Красивая. Над головой толпы
Бей барабан! Наяривайте трубы!..
…Целуешь парня в шею. О шипы
С благоговеньем раздирая губы.
— Твоя главная составляющая любви?
— Принятие. Не знаю, как сказать. Разрешение другому человеку быть каким ему угодно. И радость. Я беспрестанно радуюсь своим любимым. И благодарю их за то, что они есть, за то, что они живут. Каждый день, каждую секунду. Спасибо!
