Интервью с Константином Логвиновым, лидером музыкальная группы «Ололо».
— Костя, как-то расшифровывается название вашей группы? Что это — «Ололо»?
— «Ололо» никак не расшифровывается, это просто такой клич, распространенный в Интернете, издается олбанцами в случае повышенной бодрости духа. Для меня было важно взять названием не что-то замудренное и непонятное, а такое расхожее слово, понятное всем, кто интересуется актуальностями, и в тоже время бодрое и веселое. «Ололо» как раз на сегодняшний день очень подходит. Причем, мы решили не слишком привязываться к названию, если дела пойдут не очень, то через полгодика, например, сменим название на другое. Ну, и весь концепт музыки вместе с названием.
— Давно вы существуете под этим брендом?
— Под этим брендом мы существуем с сентября 2010 года. До этого десять лет существовали под другим брендом, а тут решили сменить, чтобы передернуть карту, перевернуть страницу. Страница перевернулась только отчасти, потому что мы планировали бросить и старый репертуар, полностью его обновить, но в августе репетиции пошли достаточно бодро — мы стали репетировать новые песни, но на старых тренировали басиста Коня и барабанщика Костю Чидди, которые добавились к нашему самому старому гитаристу Саше Семенову. Но с приходом сентября у всех возникли кучи финансово-организационных проблем, мы практически потеряли возможности репетировать. Поэтому в концертах мы исполняем старый репертуар, времен «до рождества ололошного», а новых песен у нас пока было только две: одна — ремикс на народную языческую песню, а другая — принципиально новая, хорошая песня, гитарист у нас ее хорошо разобрал, практически выучил, но басист не знает совсем. Мы сейчас вяло и дистанционно работаем над изготовлением этой песни, возможно через месяц-год она-таки войдет в наш репертуар и тогда это будет действительно новая страница в существовании нашей группы.
— Что-то объединяет участников проекта — кроме музыки? Расскажи об участниках.
— Вот, к сожалению, ничего не объединяет нас, помимо музыки. Это и слабость и в какой-то степени сила нашей группы. Дело в том, что меня по большому счету ничего не интересует в жизни, кроме успеха и развития нашей группы, поэтому в общении я скучен — все общение я сворачиваю на то, как и что еще нам сделать для нашего успеха. Это всех утомляет, даже участников нашей группы. С другой стороны, все прочие разговоры меня вгоняют в скуку, и общество меня теряет, я ухожу в себя. Только Наташа остается со мной. Так получилось, что мы чаще всего бываем с ней вдвоем, или в компании случайных людей — коллег по работе, или вот недавно ездили в месячную гастроль по Германии с другим певческим ансамблем — там от общества было некуда деться. Месяц с утра до ночи видишь лица участников ансамбля и нужно как-то с ними жить… Тысячи дел и взаимодействий приходится делать, это напоминало «Дом-2». Говорить о группе было совершенно неуместно и абсолютно бессмысленно, поэтому мы общались в бытовом понимании этого слова — о погоде, шоппинге, интересах, вкусах и так далее. Так-то весело, конечно, но мне было жаль времени, уходящего в никуда.
Наш гитарист Саша Семенов необщителен по другой причине — он работает в детском музыкальном театре «Карамболь», солистом, у них там расписание бешеное! Ему очень трудно планировать свое время, в любой момент могут вызвать на репетицию, к тому же у него бывают шабашки — в кино сняться, еще он преподает гитару в музыкальной школе — поэтому у него очень мало времени, даже на концерт его трудно выдернуть, иногда приходится отменять наши выступления из-за того, что ему никак не удается освободиться в нужное время. Так что, о том чтобы просто встретиться, пообщаться — речи нет.
Барабанщик Костя Чидди тоже очень занят — преподает игру на барабанах, иногда еще какие-то работы у него бывают, к тому же он живет во Всеволжске, даже в городе не так часто оказывается.
Басист Конь — самый свободный человек. Но он работает по ночам, его работа не связана с искусством, просто пять ночей в неделю он работает, зато дни свободные, правда, он отсыпается по полдня. С ним-то можно было бы пообщаться, повстречаться, но дело в том, что у остальных участников коллектива расписание сложное, поэтому все равно не сходится…
А вообще, конечно, хотелось бы посуществовать вместе, чтобы вместе в аквапарк сходить, пива попить, просто на гастроли поехать вместе, чтобы каждый день можно было не спеша порепетировать, пообщаться, поразвлекаться как-нибудь. Но это пока для нас нереально. Раньше мы жили в Ульяновске, в группе были другие люди, но там город меньше, жизнь медленнее, и у нас получалось гораздо чаще проводить время вместе. День рождения чей-нибудь вместе отметить, например. В Петербурге очень большие расстояния, очень много времени уходит на дорогу, и очень много приходится брать шабашек, чтобы заработать на кусок хлеба, поэтому, к сожалению, свободное время, проведенное вместе — это такая непозволительная роскошь.
— С чего началась твоя личная страсть к музицированию?
— Я полюбил музыку еще в школе — рок. Это была середина восьмидесятых, самый расцвет русского рока, и его звучание мне очень понравилось. Тогда я был просто слушателем, мне казалось, что я не способен быть музыкантом, певцом. И только когда я окончил университет, случайно встретил Наташу, а она сказала: «Давай вместе попробуем спеть. Смотри, это не так сложно». Вскоре я бросил аспирантуру по физико-технической специальности, и поступил в музыкальное училище, на специальность дирижер хора. Мне очень повезло с училищем и педагогами — это люди, поистине влюбленные в свое дело. В училище я проучился шесть лет, так и не закончил, выгнали за неуспеваемость по некоторым предметам с последнего курса, на котором я учился три года. Зато по другим предметам мне удалось хорошо поучиться, так что мало не показалось. Больше всего мне нравилось в училище петь сложную музыку, на много голосов, нравилась композиция — изучение законов написания музыки, оркестровки, аранжировки. Настолько было интересно постигать это все, что волосы на голове шевелились.
— Нужно ли, по-твоему, стараться прививать детям любовь к прекрасному, сознательно навязывать красоту и творчество?
— Не знаю, не уверен так уж в этом. С одной стороны, это, конечно, путь человечества к совершенству, и чем раньше детей начинать обучать искусствам, тем дальше они уйдут в его развитии. Но, с другой стороны, есть ведь какой-то смысл и в первобытности, ведь какая ностальгия нас охватывает на генном уровне, когда мы смотрим какое-нибудь хорошее кино с кадрами из древней жизни, когда люди там с луком бегают по лесам, женщины в звериных шкурах готовят еду около примитивных хижин. Что-то в этом есть, зачем-то это нужно, и нужно это помнить. К тому же, человек, с детства нагруженный энциклопедическими знаниями, часто бывает неспособен к креативу, не то, что дикарь какой-нибудь. Поэтому, мне кажется, лучше так, как есть… Каждый выбирает по себе, как ему воспитывать детей — у кого-то в пять лет на скрипке уже пиликает, а кто-то как сорняк, пока сам себя не почувствует. Правда, если в тридцать лет начать заниматься музыкой, то мало шансов уйти куда-нибудь дальше шансона, но это уже, я считаю, менталитет по нынешним временам такой, что ж поделаешь.
— Как часто ты посещаешь музеи-театры-кино-концертные залы? Зачем и почему?
— Из оперного театра я просто редко выхожу, потому что я там работаю. К другим видам искусства прикасаюсь, когда реже, когда чаще. У нас в театре в вестибюле почти все время висят картины питерских художников, правда, признанных художников, не неформальных, чьи картины я раньше больше любил. И экспозиции часто меняют, поэтому все время видишь что-то новое — то интереснее, то не очень. Вообще, одно время у меня была оскомина от искусства, особенно от музыки — когда работаешь внутри, наступает перенасыщение, как-то подташнивает уже от любых звуков. Хотя — стоит услышать что-то свежее, особое — и, оказывается, опять готов что-то воспринять. Тем более, слышу-то я целыми днями оперный репертуар, а когда выступаем с группой — оказываемся в неформальных местах, и эта музыка звучит совсем иначе.
Вообще-то, когда-то наступил такой момент, что я почувствовал, что мне можно уже больше ничего не слышать. То есть, если раньше была жажда услышать что-то новое или хорошо забытое старое, именно жажда была, то сейчас стало иначе — я давно не слышал того, что действительно меня удивило и принесло новое впечатление.
— Основной мотив выступлений «Ололо»? Одно дело — просто любить музыку и заниматься ею, и совеем другое — нети ее в массы…
— Когда я пишу музыку — стараюсь это сделать так, чтобы звучало непривычно и приятно. И выходя на публику — я публике это и несу, считаю, что это важно. Сужу по себе — музыка нужна, чтобы открыть что-то новое для меня, через слух дать какие-то необыкновенные впечатления, и вследствие этого переоценить свои взгляды на мир, увидеть все в свежем свете. Для этого же я и делаю нашу музыку — в «Ололо» и других наших проектах — чтобы слушатели открывали для себя что-то новое, свежее, становились гибче от этого, красивее, искушеннее. Чтобы тот, кто не находил в себе сил для чего-то — вдруг нашел неожиданные решения, послушав нашу музыку, услышав непривычные вещи и поняв, что мы на ровном месте изобретаем непривычную музыку — так и в суете ежедневных закостенелых вопросов всегда можно, взглянув свежим взглядом на это все, найти простое и сильное решение, которое сквозь привычный уклад позволит вдруг сделать что-то, что еще вчера казалось невероятным и недостижимым. Хочется дать публике ощущение головокружения от разрушения привычных штампов и запах свободы.
— Чего ты ждешь от публики — взамен?
— От публики я жду блеска в глазах, и желания отплатить нам за нашу музыку.
— «Ололо» — очень позитивная группа. Это сознательный имидж и стиль или свидетельство оптимистичной и позитивной индивидуальности участников проекта?
— Позитивность «Ололо» — да, это осознанная позиция, мы стараемся приносить публике только самое хорошее из себя, потому что с некоторых пор мне показалось гораздо интереснее нести миру созидательные силы, чем депрессивные или даже хотя бы просто мрачные. Хотя мне самому часто нравится погружаться в такие мрачные мироощущения, я в них тоже вижу смысл — ведь мир не только позитивен, нужно чувствовать все. Но в целом, я считаю в нашем русском мироощущении многовато депрессии и апатии, поэтому в группе я стараюсь культивировать такие позиции в музыке и текстах, которые несут свет, хорошее настроение, вдохновение, желание действовать и начинать какие-то непривычные для себя дела. Наблюдая за чужим творчеством я увидел, что большинство видов музыки несут определенную эмоциональную палитру, достаточно статичную и слушателю просто приятно ее вновь и вновь ощущать — шансон, например, несет свою определенную атмосферу, всякие лиричные песни, которые любит народ. Или, наоборот, песни, которые веселят людей, зовут в пляс.
Но есть небольшая часть музыкальных коллективов, которые заставляют мозг работать — осознавать непривычные звучания, Стив Райх, например, Кинг Кримсон, АукцЫон, Шостакович. Это трудная музыка, и она нравится немногим, потому что мало кто любит, когда мозг напрягается, большинство любит просто испытывать статичную эмоцию — веселость или красивую ностальгию. В наши композиции я изначально вкладывал много смысла, и наша музыка была тяжела для восприятия. Со временем я понял, что меня такая тяжесть не радует, и я стал работать над тем, чтобы той же музыкой придать более легкое ощущение, мы стали это делать, облегчая звучание и впуская больше просто позитивных эмоций в исполнение. Поэтому нашу музыку в последнее время стали чаще определять как «позитивную», и так оно и есть, только она еще сложная внутри, но это мы как раз стараемся спрятать, а оставить только для пытливого слушателя, а поверхностного слушателя мы просто радуем позитивом.
— Как ты читаешь, можно ли помощью аутотренинга или еще каких-либо подобных игр подсознания настроиться на счастье?
— Да, я считаю что несчастье — это наше внутренне состояние, которое возникает оттого, что мы ждем от судьбы чего-то определенного, а если что-то идет не так, как мы ждем — мы это воспринимаем как несчастье. Я даже слышал, что буддисты могут радоваться смерти — по их мнению, это переход души в более высокие миры, и этому только порадоваться можно. Я не совсем буддист, но думаю, что уметь радоваться тому, что есть, хотя это и не так, как нам бы хотелось — очень полезно. К тому же, когда погружаешься в депрессию, уже нет сил повлиять на ситуацию, и становится еще хуже. А если даже что-то не так, но умеешь увидеть в этом какие-то плюсы, то не расстраиваешься, а от этого еще дополнительно силы возникают для того, чтобы продуктивно повлиять на ситуацию и хотя бы отчасти поменять ее в сторону своего понимания «счастья». Это как футбол — если проиграл, нет смысла расстраиваться, это глупо. Просто работай над собой, выиграй в следующий раз, а если даже все равно не удается выигрывать, если противники такие уж сильные — ну, смени игру. Или невзирая на проигрыш получай удовольствие от игры, ведь вся радость — не только от выигрыша, но и от возможности успеха. Побегать по полю, ударить по мячу… А если он не летит в ворота от твоей ноги — кто ж виноват? Значит, сам недоработал что-то. Конечно, есть и фатальные обстоятельства — нищета, которую не знаешь, как преодолеть, этнические преследования, болезни близких — от такого трудно не расстроиться. Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить, меня это пока минует по большому счету. А то я, конечно, могу хорошие рецепты раздавать, пока надо мной не каплет. Но по моим наблюдениям очень часто, особенно русские люди любят погружаться в эти тяжелые мысли о несправедливостях судьбы, вязнуть в них как в болоте, когда стоило бы просто выбросить иное из головы — сил будет гораздо больше на то, чтобы сделать хорошие вещи. Тяжеловат у нас менталитет, да. Мне немало пришлось общаться с немцами — и у меня сложилось мнение, что они умеют гораздо меньше застревать во всяких депрессиях, а действительно как-то больше на позитив и созидание настроены — у них как будто в менталитете вшито «улыбайся и работай». О результатах не нужно говорить, да ведь? У них хорошие дороги, хорошие машины, комфорт на улицах, в общественных домах, в жилье, чистота — нам такой уровень пока и не снился. А именно потому, что те силы, которые они могли бы потратить на самобичевание и расстройства, они тратят на созидание. На первый взгляд, из-за этого они выглядят несколько глуповато, сразу хочется сесть, пообсуждать эту тему за стаканом шнапса: «Что же вы, как муравьи, не задумываясь даже о несправедливости устройства мира, так вот сразу торопитесь строить, делать лучше…» Вот как раз это две разные вещи: делать-радоваться и балаболить-депрессировать. Я не немец, но стараюсь позитив в себе разжигать с переменным успехом, но временами русская природа все равно берет свое.
— Можешь ли назвать себя счастливым человеком? Что такое счастье, по-твоему?
— Да, пожалуй, могу. Я занимаюсь любимым делом — музыкой, в нескольких разных проектах, мне везде интересно. У меня есть Наташа, мне с ней интересно, мы любим придумывать авантюры, это нескучно. Двое детей, они нас очень радуют. В общем, много приятного в жизни. Сильно меня расстраивают трудности пути нашей группы к успеху, прямо сильно расстраивают и бесят иногда. Но с другой стороны, оглядываясь назад, есть что вспомнить, были такие прикольные концерты, столько всяких интересных моментов, что в общем даже то, что наша группа не собирает пока тысячные залы, вроде как и не большое расстройство. Хотя, конечно, хотелось бы.
— Должен ли, по-твоему, Художник, в широком смысле этого слова, иметь определенную гражданскую позицию? Или ему достаточно «розовых очков»?
— Я думаю, это может быть по-разному. Вот, например, какая гражданская позиция была у Бодлера, я не знаю. Но стихи чудесные. У Шостаковича была гражданская позиция, сильная, даже две, как минимум. И музыка хорошая. А вот у Егора Летова была тоже гражданская позиция, но музыка — никакая, лирика — сильная временами, но по мне, такая какая-то недоделанная, хаотическая, некрасивая, недоосмысленная, что ли. Я не думаю, что для человечества это имеет ценность. Хотя, конечно, я не высший судья, может, и ошибаюсь.
В целом, я думаю, гражданская позиция и умение быть поэтом, музыкантом — это две параллельные вещи, как картошка с мясом: можно вместе, а можно по отдельности. Они никак не связаны. Хотя поэт обязательно это все в узел завяжет, так что искусствоведы потом не разберут где начало, а где конец.
У меня лично гражданская позиция то просыпается, и мне хочется ее подчеркивать, то настолько все это неинтересно становится, что я эту тему вообще не то, что из творчества, а из головы вычеркиваю под ноль.
— Насколько ты лично далек от реальности?
— Раньше я был очень далек, практически пребывал в потусторонних мирах, сочинил свою философию, религию, даже не одну. Но потом так получилось, что мне стала интересна именно жизнь, я вдруг осознал что жизнь — это возможно единственный раз, мы можем в это время в этом месте ощущать ее, и гораздо интереснее ее же исследовать, не теряя времени, не ждать, когда эта счастливая возможность иссякнет. И с тех пор я стал интересоваться исключительно прагматическими вещами — вот музыка, она мне интереснее, чем финансы или спорт. И это тема, которая в человеческом обществе всегда существует. Но интересно, что некоторая музыка пошлая и не интересна почти никому, а какая-то вдруг становятся в центр эмоциональности человечества, она всем нравится. Например, Джо Дассен, Фредди Меркьюри, Вивальди, Верди. Мне стало это интересно и сейчас я стараюсь делать такую музыку, которая будет нравиться всем. Мы много экспериментировали, раньше особенно, пребывали в своих мирах, это очень интересно, но это не удастся подарить всему миру, миллионам народов — им это не интересно, поэтому я занимаюсь практической вещью: стремлюсь написать такие мелодии, так их исполнить, чтобы вдруг сразу всем стало нравиться.
— Многие считают, что творчество — это бегство от рутины жизни. Можешь прокомментировать?
— Да, действительно, многие так считают. Я думаю, что есть как минимум два способа творчества — бегство от рутины и создание фантазийных, прекрасных миров, а есть наоборот — живописание рутины. Причем, можно это делать в мрачных тонах, тогда получится «альтернатива», или в розовом свете, например «купанье в фонтане — развлеченье этого лета» — уже очень красиво, романтично. Хотя и рутина ежедневная, на самом деле, жарища такая была, все лезли в фонтаны, потные, на грани теплового удара, да еще и в дыму пожаров.
— Есть еще одно утверждение, что творчество — это несерьезное занятие для взрослых людей, не слишком почетное… Что ты думаешь по этому поводу? Насколько ты серьезен, в смысле «Ололо»?
— Серьезность и несерьезность творчества… Это тоже нелегко распутать. Что есть серьезность? Абрамович — серьезный человек? Он сильно влияет на сегодняшний мир. Но покупать футбол и разводится с женой и четырьмя детьми, запав на молоденькую модель — это серьезно? Он же просто мальчишка, игра которого в бизнес вдруг привела к большим деньгам, что воспринимается очень серьезно. Я думаю, наш мир настолько потешен и ситуативен, что любые разговоры о серьезности — это очень смешно. С другой стороны, конечно, каждый к себе относится серьезно, и даже часто слишком надувает щеки, отчего становится еще смешнее.
Так что творчество — оно такое же серьезное и такое же несерьезное, как игра в рулетку или возделывание огорода. Можно в солидном костюме всегда выходить на сцену, как Кобзон, это будет серьезно и это кому-то надо. А можно как Верка Сердючка — и это нужно еще больше, он глумится, а сам деньги зарабатывает, наверное, семью содержит. Для меня творчество просто очень интересно, хочется все время этим заниматься, что необычное придумывать и делать, часто выглядящее по-шутовски, но и деньги зарабатывать я хочу этим тоже, конечно же. Иногда получается. Хотя чаще получается зарабатывать псевдосерьезным псевдотворчеством — я имею в виду работу в академическом театре, в академическом стиле — участвовать в «Золотых шедеврах» про любовь, невероятные шутки, проституток, убийства — но делать это в академическом костюме с бесстрастным лицом. Это воспринимается слушателями, как «серьезное искусство» и за это люди охотнее платят, чем за какую-то там группу, которая сочиняет какие-то песенки непонятные.
— «Ололо» и музыка, вообще — это страстное увлечение или дело жизни?
— Конечно, это и страстное увлечение и дело жизни одновременно. Я всего себя вкладываю в это творчество и это самое ценное, что есть в моей жизни, что мне удается сделать в жизни.
— Как тебе кажется, должен ли Художник концентрироваться на своем призвании? Преданно служить ему? Или он может быть легким — творить, не напрягаясь, в свободное время?
— Я очень не люблю работать, подолгу особенно. Поэтому я считаю, что настоящий художник должен творить легко и между делом. Но на самом деле это возможно только для тех художников, у которых получается легко и между делом, остальные должны трудиться помногу часов, а потому большую часть своего труда выбросить без жалости, потому что это фигня, и хоть какие-то ценные крупицы собрать.
Художники бывают разные. Грибоедов был дипломатом, написал пару вшивеньких вальсиков, а они такие оказались гениальные, что человечество уже сколько веков их любит и не хочет забывать. А Толстой и Бальзак пыхтели сутками и месяцами, писали огромные тома. И тоже отлично получилось, просто им, наверное, больше нравилось сидеть вот так, помногу часов за столом, стучать по клавиатуре гусиным пером. Я не такой, я люблю за пять минут что-нибудь гениальное написать, побыстрей выучить — и на сцену. Но не всегда так получается, часто приходится себя мучить, сидеть, вычищать, выискивать получше обороты. Однажды я взялся писать симфоническую картину — вот было проклятье, там два десятка инструментов, у каждого своя строчка в партитуре, все до ноты прописать нужно, да еще и время звучания — не три минуты, конечно. Месяца два я изо дня в день занимался этой мукой, хорошо еще, что мы с Наташей затеялись по очереди, и я, на самом деле, больше на нее стал сваливать работы, особенно к концу — она терпеливее меня. Сейчас я такими вещами уже давно не занимался, полюбил легкий жанр — трехминутную песенку набросать и нормально. Главное, чтобы мелодия получилась хорошая.
— Что самое приятное для тебя в творчестве? Самое страшное? Самое главное?
— Самое приятное для меня — выходить в особой атмосфере на публику, которая пришла за новыми впечатлениями. Исполнять им наши песни, видеть, как люди воспринимают неожиданное в наших песнях, чувствовать, что они от этого меняются, потому что услышали что-то, чего раньше не слышали. Ведь новые вещи меняют людей! Если ты прыгнул с парашютом — ты уже не можешь оставаться таким же, как до прыжка, ты на многие вещи смотришь иначе, по крайней мере, можешь посмотреть иначе. Также и в музыке — человечество не знало джаза, и вдруг появились эти негры, стали такую непричесанную музыку играть — человечеству пришлось переживать шок, и оно уже не смогло быть таким, как прежде, все пришлось переоценивать. Так и наша музыка… К сожалению, она не производит сразу такого мощного впечатления, это потому что мы используем старые, привычные инструменты, такие же ноты. Просто мы стилистически иначе выстраиваем нашу музыку, в гармониях и ансамбле используем некоторую новизну, а это не так бросается в глаза как, например, в 60-ых годах электрогитары. Люди заиграли на электрогитарах — возник новый звук, и это звучание сильно ошарашивало. Наши креативы в музыке не такие броские, но они есть, и когда случается играть на подходящей аудитории, я чувствую как наше искусство действует на слушателей, я это ощущаю, и это — самое приятное для меня в нашем творчестве. Оно же и самое главное, вообще-то, потому что эти новые ощущения делают нас сильнее. Когда мы читаем новую книгу неизвестного автора, и она производит на нас впечатление — мы становимся сильнее, умнее, вдохновеннее. Это и есть для меня главное в нашем творчестве: провести наших слушателей по мирам, существующим в нашем творчестве, чтобы они себе чего-нибудь там нашли.
Самое страшное?.. Не знаю, пока не случалось. Самое неприятное — это выступать перед аудиторией, которая не хочет нас воспринимать. Правда, такого тоже не случалось — обычно худо-бедно, по крайней мере, к концу выступления нам удается найти контакт с любой публикой. Или вот еще что очень неприятно — выступать, когда публики мало, три человека например. Они, конечно, тоже люди, но это так обломно — прийти в клуб, рассчитанный человек на пятьдесят, и, оказывается, пришло только три человека — такое ощущение, что ты ехал в Париж, но вдруг тебя привозят в какую-нибудь деревню, где пять домов-развалюх да три жителя. Свой прикол в этом тоже есть, но он не очень радует что-то. Ну, это издержки нашего менеджмента, грех жаловаться, просто мы очень мало этим занимаемся. Зато мы много занимаемся творчеством, это важнее.
